отражение

   отражениЯ

стихи проза музыка краски 

Повія

аудио: http://moresoul.narod2.ru/audio/Povija_Mix.mp3

 Прокинулася і все згадала. Прокинулася і відчула себе молюском без мушлі. Поруч хтось дихав. Хтось обіймав мене, наче здобич. Так ліниво і байдуже, наче здобич легку. Десь було холодне вікно без фіранок і штор. Десь пройшов сірий дощ. Десь падали яблука. Я дивилася в стелю і здавалася собі мертвою. З мене зірвали шкіру і кинули у фужер з «Кривавою Мері». Я лежала собі на дні, спресована товщами томатного соку. І чужі руки на плетиві голих нервів мого тіла, колючі, пекучі і жалкі.

Не вдруге і не втретє, але чомусь завжди як в перше. Заплющую прозорі повіки і, шаленіючи від болю, цілую в губи істоту поруч. І все починається знову. Дотики. Стиски. Опіки. Дотики. Нерви тріскають, наче електричні дроти у дику грозу і нитками розходяться у густому томаті. Губи стають місивом. З мене обдирають тіло. Тканина за тканиною. І болю більше немає. Я засинаю від утоми. Прокидаюся, все пригадую. І все починається знову.

А потім від мене відшарують останній м’яз і залишиться тільки душа у бульбашці повітря. Вона лусне в його колючих долонях, і я розтечуся у мішанині чавлених помідорів і власної крові. Буду піщинками сповзати по скляних стінках і під ранок буду просто осадом на дні фужера.

Прокинуся і усвідомлю світанок крізь затерплі шибки. Томат рідшає. Збираю свій одяг, помаджу губи фатально-червоним, беру цигарку і сідаю поруч з істотою, котра спить. Як добре, що я не мушу робити йому каву, подавати до ліжка, будити, усміхатися, цілувати, затягувати йому краватку. І мені навіть нічого такого не хочеться. Томат стікає в паркетні щілини. Я тиняюся квартирою по кісточки у червоному соку, чалапаю розмоклими мештами і струшую попіл на криваву гладінь.

Потім я ще посиджу у чорному фотелі, закинувши ногу на ногу. Подивлюся з вікна у прозорий парк. Подумаю про зиму і про сніг, і про свою облізлу кролячу шубку. Ну і звичайно ж про гроші. Але будити істоту, що спить, я не буду. Кину недопалок з відбитком червоних губ і піду, залишивши йому лише чорну рукавичку із крихітною діркою на мізинці. І зовсім не напам’ять, а просто тому, що не могла знайти. А він ніколи не здогадається мене шукати, аби її повернути.

Він зробить ремонт. Замінить забризкані кров’ю шпалери на інші, в ніжно-бліді квіточки і напуцує паркети. Так що ніхто ніколи не здогадається про «Криваву Мері» тут, по самі вінця, майже під стелю.

А я знову прокинуся і все згадаю. 

Музика - Ян Тьерсен

Телефон

Моя бедная я млеет над телефоном. Час, другой и третий. Стоит над ним – ругается. Потом опускается на колени и молится ему. Затем садится на паркет и ждет. Месяц, другой, третий. Полулотосом. Лотосом. Ложится на пол, вперившись глазами в пустой потолок. Год. Другой. Третий.

Реки воздуха врываются через форточки в кухне, рыщут по коридору и вылетают вон через двери, распахнутые в спальне, на балкон.

Реки дождя поливают красное, сиреневое белье на веревках. Реки солнца сушат его, обесцвечивая. Соседка в философском раздумии созерцает это белье каждое утро и каждый вечер, и ей не приходят мысли другие, кроме предположения, что пора бы его уже снять с веревок.

А моя бедная я все томиться над телефоном, сбившись комком, в обнимку с немым куском пластика.

Обои сыреют, сворачиваются и рулонами падают вниз, обнажая бетонные стены. В ванной осыпается плитка и трескаются от старости зеркала.

Хозяйка в негодовании – три года не уплачено за жилье.

- Иждивенка!

И решает продать квартиру. По всем столбам развешивает аккуратные объявления.

Из комнат постепенно выносят мебель, аккуратно переступая через застывший на полу комок. Его заносит снегом через раскрытые окна, весной снег тает, убегая в паркетные щели.

Суетно ремонтничают, забрызгивая комок известью и клеем для новых шпалер. Отмывают паркеты, осторожно подвигая меня ногой.

Вносят новые пожитки, втаскивают комоды, диваны, спотыкаясь об меня, матерясь. Зашвыривают в угол.

Моя бедная я. Тысячу лет уж как штепсель выдернут из розетки.

Китайская Стена

 Всю ночь просидела перед зеркалом и под утро возненавидела себя.

Смотрела себе в глаза – и они совершенно опустели. Выкурила пачку сигарет – и меня стошнило.

Всю ночь глядела в зеркало и разговаривала с тобой. А под утро увидела себя под Большой Китайской Стеной. И вдруг закончились мысли, слова и жесты. Стало некуда деть глаза и руки. И больше было нечего сказать. Я больше не знала, что сделать.

Ты – Стена. Ты Великая Китайская Стена.

Господи. И все это время я, получается, просто бежала вдоль стены. Разговаривала со стеной, обожала камни, сходила с ума... Господиииии.... Я – просто пустая пачка от сигарет.

И все еще стою под этой стеной. По инерции улыбаюсь. Удивленно взмахиваю сиреневыми ресницами и спазматически хватаю в легкие последний воздух. Вдыхаю и не могу выдохнуть. Я, кажется, заканчиваюсь.

...

Это все уже было. Да, у Дали. Точно. Пустыня в стиле Дали и я, идиотка, бегу вдоль стены. Стена заканчивается где-то у моря.

Быть мышью в мышеловке, белкой – в колесе, быть паяцем в трехлитровой банке – все это далеко не такая глупость, как стоять под стеной и говорить ей, что любишь ее.

Уж лучше бежать вдоль. К морю! Побежали!

Vita Brevis

...да-да... и то, что делает эта сволочь, вот уже полчаса пялящаяся с того конца зала, просто аморально. Давно бы ему сидеть максимум в радиусе 20 см и пить этот его... чего он там пьет... для дури, для запаха, для смелости... или для чего он там это пьет. Да и пить ему следовало бы шибче, и чем шибче, тем лучше...

Нет, я не ветрена, что вы. Как раз совершенно наоборот. Жизнь ужасающе коротка и ее надо экономить. К сути вещей надо идти прямо сразу, а не шататься по кромке, стыдливо косясь на хороший кусок.

Видишь кусок хороший – вперед. Я – Лера. Я – Валера. И давай пропустим целование моих манжет. Это не по сути. Давай, Валера, непосредственно к...

Впрочем, это тоже, если подумать, пустая трата времени. Праздношатающийся бездельник, все это изобретший, очевидно, наделся на 300 лет жизни как минимум. Мы с тобой, Валера, не располагаем такими сказочными сроками, поэтому знакомиться тебе следовало бы подходить уже с кольцом и бумажкой из загса с застолбленной для процедуры датой.

Хотя, вот если честно, то вся эта мишура – вопиющая иррациональность. Давай, Валер, как-то это проедем на ускоренной прокрутке и прямо приступим к детям.

Однако... опять же... смущают меня сроки беременности. Поэтому, наверно, лучше усыновить... Ох, да, они же еще и растут так медленно. Думаю, целесообразнее усыновить сразу взрослых и, как идеальный вариант – уже с образованием, обеспеченных и с собственными семьями.

Почему же «скучно», Валер? Можешь для разнообразия сходить налево... и вот сразу тебе в дорогу документы о разводе. Ах да, мы так и не поженились... тем проще – меньше хлопот.

Кстати, на обратном пути заползи в аптеку, возьми мне то, от ревматизма и забери из химчистки свой черный костюм... гробы нам я уже заказала. 

Рождение

 Алоли возникла в пять на рассвете из тоски и окурка. Из последнего приступа тоски по тебе и недокуренного Chester’а, завалявшегося на подоконнике.

За минуту до того, как она пришла ко мне, я поднялась с постели и, разбудив его, попросила уйти.

Он из таких, рядом с которым невозможно забыться сном, так невыносимо их безразличие.

И то, как он будет уходить, я уже не увижу. Сажусь на стол спиной в комнату и, раскурив завалявшийся Chester, смотрю в рассвет.

А тоска выползает из-под плинтуса, взбирается ко мне на колени и карабкается вверх по ночной рубашке, пытаясь добраться до горла.

И мне охота сорваться и бежать, бежать куда-то по бесконечным лестницам, ввалиться в какую-то дверь, шепнуть «подвинься», нырнуть под одеяло, забиться у стеночки и не дышать... И чтобы ты ворчал, что я вся холодная, а ты опять простужен, и я совсем тебя не жалею... а я бы улыбалась молча и в улыбке засыпала бы... И проснулась бы избавленной от всех наших измен и обид, от этой огромной ядовитой тоски по невозможному спасению... И чтобы ты опять что-нибудь ворчал, например, про то, что я совсем отлежала тебе руку...

Но бежать некуда. Я уже здесь. И за спиной у меня – наша постель, пропитанная запахами взаимной нашей мести и чужих страстей, в которую мне больше не лечь, где мне больше не проснуться на твоей руке.

И тоска щекочет мне шею, и ласкается, и нежится, нащупывая место, куда сейчас вонзится. И я, задыхаясь предвкушением боли, произношу:

- Алоли.

Громко, иступленно выговариваю слово, которое для меня ничего не значит, и замираю, поняв, что кого-то зову... И слово это становится признанием в слабости.

И пустой рассветный коридор рождает шаги. Она идет ко мне. Звенят бубенчики на цепочке вокруг ее левой щиколотки. Шуршит юбка. Она идет. Берет на себя тихую дверь, переступает порог и возникает в моей жизни.

Всей спиной чувствую, как она устремляется ко мне, как взвихривается воздух от ее движений. Она берет мою больную голову руками, прикладывается губами к моему затылку, изымает из нее поцелуем весь мой мир имен, названий и глаголов - и голова пустеет, словно протянутая сквозняком. Затем она снимает тоску с моего плеча и садит на свое, берет из моих рук твой окурок и, заставив освободить ей место, садится на стол, смотрит в рассвет и курит.

У нее мои волосы. И ни капли краски на лице. Пушистый зверь вьется на ее шее, подыскивает место для укуса и, ужалив, замирает. Алоли улыбается. Оборачивается ко мне моим лицом и выдыхает дым мне в глаза.

- Иди. Отдохни.

И я, почему-то повинуясь ей, переступаю порог и выхожу в гулкий коридор. Дребезг колокольчиков на моей левой щиколотке затопляет все пространство. Я иду. Шуршит моя юбка. Иду и понимаю, что сейчас исчезну в рассвете конца коридора...

Исчезаю... 

 ЛАКШМИ

новелла

http://moresoul.narod2.ru/texts/Lakshmi.doc

 

Он не любил кофе в постель и ложь в глаза. 

Он пил только чай и лгал только по телефону.

А лгать ему приходилось часто. Так случается с теми, у кого есть жена…

И когда уж приходилось, он становился хмурым и лгать уходил в другую комнату. А потом его от себя тошнило, и, запершись в туалете, он блевал всей своей ложью и всей их любовью. Возвращался с зеленым лицом и молча ложился рядом, запрещая говорить и плакать.

Он считал, что трех лет в конечном счете достаточно, чтоб отучиться говорить и плакать…

…так она и проспала эти три года – без слов и без слез. И снился ей все один и тот же кошмар про то, как она обожает этого мужчину.

Он пришел к ней с клыком сибирского медведя на шее и с кольцами о чудных надписях на каждом пальце. У него узкие восточные глаза и неуместно белые пряди в безупречно черных волосах. Он снимал головную боль прикосновением, его розы не вяли по три недели, он умел заговорить воду в чайнике так, что она никогда не закипала. Он привозил вина с тончайшими привкусами, пряности с невероятными запахами и замысловатыми названиями, он готовил ужин, разговаривая с ножами. А когда с трапезой было покончено, он обувал ее в туфли на каблуке кружил по всем комнатам медленно, с чувством, наслаждаясь, выжидательно наблюдая, с удовольствием любуясь.

Он никогда не целовал ее первым, его руки никогда не дрожали от вожделения, он не срывал с нее одежд, он никогда не спешил увести ее в постель. И ему не пришлось расходовать даже половины своего терпения, пока все это за него она сделает сама.

А когда она засыпала, он водил беличьей кисточкой ей по спине и писал вдоль позвоночника «Я тебя люблю» невидимыми китайскими иероглифами, и на утро там вырастали крылышки.

Утром он пропадал, и крылышки до обеда увядали. А если им удавалась побыть вместе в выходные, то вырастали так, что в понедельник их приходилось подстригать.

Жить с крыльями, кстати, неудобно совершенно. Ехать, например, за рулем неудобно или сидеть в офисном кресле, или бродить по супермаркету… Можно, конечно, замять их под жакет, можно распустить волосы… но все же хочется как-то без них. Это как в набитом трамвае кататься с развернутой душой…

Что же касается жены, то была она у него не прямо тут и сейчас, а далеко за морем и в слегка отдаленном прошлом. Он честно сказал ей об этом сразу… ну или почти сразу. После второй или третьей ночи.

Так он и сообщил: имеется, мол, супруга, и она ему ничего плохого не сделала.

Мол, как вообще вы, девушка, могли подумать, что такое счастье ничейное просто себе на дороге упало и валяется...

Ну, может быть, не совсем так сказал, но в этом ключе. Не важно.

Ей сразу, конечно, стало дурно, но виду не подала. Жаль было только, что момент для этой сногсшибательной новости он выбрал, мягко говоря, не подходящий. Она собственно вышла из ванной в полотенце и с другим – на голове, без макияжа, не красивая и, очевидно, смотрелась очень жалко. Вот нет же было сказать это, когда женщина нарядная и страдание ей так к лицу. Тоже идиот, что тут поделаешь…

Она лишь боковым зрением уловила миг, когда ловушка за ней захлопнулась, сердце взвизгнуло и сжалось тоскливо – по-па-лась!.. И потом уже вертись по клетке сколько угодно, перебирай коготками звонкие прутья, замирая, задыхаясь, хоть вяжи от скуки морским узлом свой собственный хвост – судьба твоя предрешена и скоро за тобой придет.

Он уже сделал на лице ту вежливую отрешенную мину, с которой мужчина готовится перенести неизбежную женскую истерику, однако она каким-то усилием истерику не устроила. Тихо присела на диван и вроде как даже улыбнулась.

- Хорошо. Давай просто побудем вместе до тех пор, пока это возможно.

И, представьте себе, они таки побыли вместе, как она и сказала, пока это было возможно, хотя любому нормальному человеку сразу было видно, что это не возможно по определению.

У них, знаете ли, были такие принципы, у каждого, конечно, свои. У него – его восточные, у нее – принципы того типа, что, в принципе, в любви не бывает никаких принципов. Словом, несколько раз они друг друга принципиально чуть не убили. И один раз даже она – себя.

А было так: в одну новогоднюю ночь он не пришел и вообще пропал, а она, дуреха, надела маленькое черное платье, чулки, туфли и тоже принципиально вскрыла себе вены, как и полагается, в горячей ванной, предварительно перебив и растерзав в квартире все, что было возможно разорить.

Однако в какой-то момент, уже лежа в слабом растворе собственной крови, вспомнила о порножурнале, выписанном на имя соседа сверху и ошибочно попавшем к ней в ящик. Понять, что это, сходу было невозможно, пока не сорвешь с него упаковку, а сняв упаковку, отдавать соседу уже было неудобно. Словом, он где-то валялся у нее, и сейчас ей стало очень неловко при мысли, как полиция, учинив обыск, найдет его.

Она выползла из ванной, и, пережав вену, пошла искать этот идиотский журнал, найдя, долго думала, куда бы его деть, поскольку полиция, она ж такая, она не брезгует ничем вплоть до мусорных баков. Нести его куда-то зимой по снегу в мокром платье, с которого ручьями стекает красная жидкость, не представлялось возможным, а переодеваться – это было уже, ей-богу, выше ее сил.

В конце концов, она беспомощно разрыдалась посреди разоренной своей обители с этим журналом в руках, понимая, что остается жить, в сущности, случайно, из-за какой-то дурацкой мелочи. Позвонила в скорую и впредь зареклась кончать самоубийством, поскольку для того, чтоб уйти из жизни порядочно, нужны, оказывается, хоть какие-то более-менее мозги.

Где был он в это время, знал только его Будда. Но ему, безусловно, тоже было нелегко.

Это, знаете ли, совершенно неприятно, когда с одной стороны – супруга, которая, как ты ни крути, а таки ничего плохого тебе не сделала, а с другой – вот это что-то, абсолютно сумасшедшее, то безгранично мудрое, то тупое и злое до бесконечности, то непостижимо верное и готовое на коленях ползти за ним по снегам глубокой тундры в пожизненную ссылку (таких, казалось ему, уже давно не делают), то вдруг упрямо дымящее в лицо ему, некурящему, своей омерзительной сигаретой, не поддаваясь ни на какие мольбы бросить курить.

Ну что ей стоило, женщине, способной ползти за ним по снегам тундры в пожизненную ссылку?

И что уж совершенно не весело, надо полагать, так это в такие свои уже не двадцать лет вдруг осознавать, что, собственно говоря, это и есть твоя первая в жизни любовь.

Он заявлялся, видел ее, понимал, как все это безнадежно, и тут же рвался уходить, злой на все на свете. Она хватала его за руки, плакала, говорила глупости, обещала счастье. Ему от этого становилось еще более тошно, он бросался прочь. Она звонила, рыдала в трубку, хотела каких-то объяснений. Она была влюблена и, главное, свободна и ничего совершенно понять не могла. Он не мог ничего ей объяснить, он не мог понять, что собственно надо объяснять и как можно чего-то тут не понимать. Он бросал трубку и отключал телефон, а она выла от бессилия. Она приезжала, он гнал ее от себя, распахивал перед нею дверь, она отказывалась уходить, они орали друг на друга, она хлестала его по щекам, он плескал ей воду в лицо, она стаскивала мокрую кофту, он метался из угла в угол, она неподвижно сидела, голая, и мерзла, он брал ее за плечи, прижимал к себе до полуудушия и укладывал спать, умоляя, чтобы только она не плакала и ничего сейчас не говорила.

…А когда нельзя ни говорить, ни плакать, остается только обнимать. И она осторожно клала руку ему, уже спящему, совершенно прекрасному, на грудь, а та казалась мертво-белой на его бронзовой коже. Целовала дракона на его левом плече и писала ногтем «Я люблю тебя» кириллицей на солнечном сплетении, где на утро вырастало мучение.

Он спал и каждые тридцать семь секунд вздрагивал от своих страхов, а она их отсчитывала. Он спал, и ему снился все тот же кошмар про то, как сильно он любит эту женщину.

А она лежала с открытыми глазами, глядя в потолок, полный ненастоящих созвездий и цветных метеоритов, и ей мерещился розовый торшер из ее детства и свет в окне ее дома, покинутого навсегда в другом полушарии… сиреневые скалярии, задумчиво плывущие по предрассветному небу… все ее бесконечные письма к маме, которые она никогда не напишет… смытые лица всех мужчин, за которых она почему-то не вышла замуж… имена всех нерожденных детей, которыми она никогда не была беременна… и вдруг – божественная его супруга, Лакшми восточного воспитания, которую он страстно сгребает в охапку соскучившимися руками… а под конец – доктор Фрейд в пыльной фуфайке плюется страшным матом, пробираясь сквозь ее невероятное подсознательное…

Трудно определить, кто там из них больше сходил с ума. Он раз за разом отшвыривал ее от себя, она, устав приходить, пропадала, уезжала с кем-то куда-то, предаваясь скорбным изменам, он бесился, круша все вокруг себя в пьяном беспамятстве, находил ее и клал ей голову на колени. Она сидела молча, зарывшись ледяными негнущимися пальцами в его длинные волосы, и боялась пошевелиться. Он все говорил, что скоро уедет, она говорила «хорошо» и целовала его в лоб. Он покупал билет к своей Лакшми и сдавал его обратно. Он говорил ей, что не может с ней быть, она отвечала «да ладно тебе» и, обхватив его руками, в каком-то забытьи прижималась к нему, теплому, щекой, куда попало, зажмурившись, тыкалась носом ему под мышку по-щенячьи, прятала лицо в его руки, целовала в ладонь, где линию здравого смысла перечеркивает линия судьбы, и ему чудилось, словно она целует его в открытое сердце.

Он говорил:

- Я могу сделать так, чтобы ты все забыла. Хочешь? Только ты скажи.

- А ты забудешь? – спрашивала она.

- Нет, сам для себя я этого сделать не могу. Хочешь, я так сделаю?

Она качала головой.

В сущности, в один момент ей стало даже как-то все равно, что он говорит и что делает. Она словно окаменела в пространстве с глупой машинальной улыбкой на лице, со всем соглашалась, лишь бы увильнуть от ссор, только чтобы не тратить на них времени. Она не слышала уже вообще ничего, кроме тиканья механизма обратного отсчета, и ей только хотелось, закрыв глаза и залив себе уши воском, забыться и насладиться им без остатка, захлебнуться этим ядом и умереть в летаргии, не приходя в сознание.

А он недоумевал. Он не понимал, почему, сказав так много всего, она ни разу не сказала «останься». Нет, конечно, не надо думать, что он остался бы, просто почему-то, во что бы то ни стало, ему очень хотелось, чтобы она это сказала.

Он оттолкнул ее опять, на самом деле грубо и больно, с тем, чтобы отделаться наконец от всего окончательно. И она пропала. Не вернулась ни через двадцать минут, ни через две недели. Он позвонил ей сам через месяц, уже затерзав себя до предела, стоя у зеркала, чтоб у самого не оставалось сомнений, что он действительно это делает. Но ему никто не ответил.

Тем временем божественная Лакшми из поднебесья все присылала невпопад довольно наивные письма, в которых неизменно сквозила убийственная детская вера в соответствующую божественность ее супруга. То ли она была слишком божественна, чтоб опуститься до банального уровня событий, то ли землю затянуло тучами, и со своей божественной высоты она не могла разглядеть происходящей драмы.

Потом он уже даже забыл, сколько прошло времени, так все вокруг завертелось в беспробудном веселье. Проснувшись однажды в темноте под дикий грохот, он обнаружил себя вроде как на своей постели, кажется, даже одетым. Где-то неподалеку, за какой-то стеной все еще орали песни и звенели посудой. За окном шумел ливень, и прокатывались оглушительные громы. Кто-то сидел рядом с ним на кровати. Он сел, поморщился от звона в голове и, с досадой закрыв глаза, лег обратно. Вдруг опять сел и протянул руку в пустоту.

- Я лишь прикоснусь к тебе, ладно?

Его молча взяли за руку и повели из комнаты. Он шел, зажмурившись, спотыкаясь о пороги и оступаясь на лестнице, и очень боялся открыть глаза, потому что в сущности тот, кто вел его, мог быть кем угодно из веселящейся за стеной компании соседей и гостей. Кто-то вывел его на улицу под ледяной ливень, и, повернув его руку ладонью вверх, поцеловал, слово в сердце.

- Я хочу, чтобы мы оба с тобой сейчас простыли, заболели и умерли в один день.

Однако, к сожалению, они не заболели и не умерли. Утром он судорожно вскинулся и, едва одевшись, помчался за билетом на «как можно скорее». В какой-то истерической спешке они оба кое-как закидывали в чемоданы его вещи, он то и дело бросался обнимать ее, осыпая поцелуями, шептал что-то несуразное, нелепое, невозможное…

-… так надо, ты же все сама понимаешь, ты умница, ты моя любимая девочка… сейчас так надо… а я вернусь, и все будет совсем по-другому, вот увидишь… все будет хорошо… ты только должна мне верить… и не думай ни о чем плохом, ладно?.. смотри, я купил тебе рыбку… замечательная рыбка, она может жить даже в ложке воды… она как ты – ей почти ничего не нужно… а я вернусь обязательно, очень скоро, до зимы, еще трава будет зеленой, ты даже соскучиться толком не успеешь… ты же видишь, я почти ничего с собой не беру… о, гляди, шарф, который ты связала… я его надену завтра… только, послушай, я не хочу чтобы ты меня провожала, я даже вообще не буду с тобой прощаться… там будет куча людей, ты же знаешь, родственники, мои, ее… не надо тебе там быть… знаю, ты все у меня понимаешь… ты моя самая замечательная…

Был яблочно-зеленый рассвет на пристани. Зеленая туманная изморозь. Это была уже почти весна. Она стояла в красном пальто с огромными черными пуговицами, и ветер таскал его полы, беспардонно распахивая, раздевая. Она стояла там глупым оловянным солдатиком и от замерзания млела, примороженная каблуками к брусчатке. Левой рукой в тесной перчатке подносила сигарету к тонким и злым своим губам, правую – в карман. А душа, покинувшая ее, сжалась комком у какой-то стены на расстоянии девяти взмахов крыльями и молилась за нее.

Она всегда знала, как это все будет, знала, что ей к нему даже не подойти, но почему-то все равно пришла.

Стена суетливых тел бросалась на него с прощальными объятиями, откатывала и снова захлестывала. Он дежурно улыбался рассеянным невыспавшимся лицом, беззвучно-смято шевелил губами, обнимал все подряд, не ощущая прикосновений.

Он оказался рядом с ней как-то необъяснимо неожиданно. Щелкнул пальцем у нее перед носом. Улыбнулся. Воспаленные красные глаза, побелевшие от холода губы, а на лбу и на висках – серебряные отпечатки ее вчерашних поцелуев.

- Ты не должен подходить ко мне, - Она встревожено взглянула на толпу за его спиной.

- Они не видят. Я отвел им глаза.

- Чего?

Громкоговоритель выплюнул в зеленый воздух строгие слова об отплытии.

- Ну, это несложно. Я научу тебя. Когда вернусь… Замерзла? - Он обнял ее полами своего пальто, она уткнулась носом ему в грудь и, насколько хватило легких, вдохнула его запах, - Что же ты делаешь, девочка, скажи? Я же просил, - шептал он тихо-тихо, - Ну зачем ты пришла, а? Хочешь совсем надорвать мне сердце? Давай теперь сделаем так: я сейчас разомкну руки, и мы оба вместе отвернемся и уйдем. И ты ни разу не посмотришь мне в спину, ладно? Дома ты покормишь рыбку и сделаешь себе чаю, того, с белыми цветами, на второй полке в шкафчике, ладно? И помни, что ты моя любимая девочка, поэтому ты не будешь плакать, и тебе больше никогда не будет больно… потому что ты моя любимая девочка, запомнила?… и ты больше никогда не будешь плакать… ты моя любимая девочка…

Она очнулась, вздрогнув, открыла глаза, растерянная и одинокая, когда ее уже до нитки растрепало ветром. И сразу вспомнила, что первым делом нужно покормить рыбку и выпить чаю с белыми цветами.

Она стояла все там же и все так же, глупо прижимая руки к груди, подавшись вперед, из холодного воздуха жадно втягивая ноздрями призрачное воспоминание его запаха. Но вокруг уже были другие люди, безучастной толпою обходившие ее, огибающие то место, где она стояла, словно заколдованное.

Ей в уши внезапно ворвались их голоса, нахлынули звуки, шарканье десятков ног, портовый гул, механический шум, рокот, железный скрежет. Многолюдье мира вдруг навалилось и захлестнуло своим тяжелым присутствием, обжигая холодом и окатывая безразличием.

И только ласково улыбающееся нездешнее лицо многорукой Лакшми смотрело на нее со всепрощающей безграничной нежностью, а ее бесчисленные невероятно прекрасные руки медленно сматывали ниточку, все дальше и дальше уводя от нее по волнам крохотный кораблик, уже просто еле различимую точку, ее растворяющееся на горизонте невозможное счастье.

Чикаго, 2007